12 мая день рождения Андрея Вознесенского. 
1 июня 2010 г. он обрёл своё поэтическое убежище на Небесах. 
12 мая 2003 г. я была в числе приглашённых на его 70-летие. 
В подарок я привезла ему следующее четверостишье:

ВЫ – НЕ ЗВЕЗДА. 
     В ВАС – СОТНИ СОЛНЦ СВЕРКАЮТ 
               СТАРЫХ И СВЕРХНОВЫХ. 
ПОМЕРКЛИ МЕРКИ 
    ОТ РАЗМАХА ВАШЕГО  ВСЕЛЕНСКОГО. 
Я ВЕРЮ, 
    БУДЕТ МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ 
                          ПЕРЕИМЕНОВАН 
В ГАЛАКТИКУ 
       АНДРЕЯ ВОЗНЕСЕНСКОГО!

 Невыносимо, когда бездарен. 
Когда талантлив – невыносимей.

                                                 Андрей Вознесенский

Перешли Вы без спроса границу фатальную, 
Попросив убежище поэтическое. 
И такую безбрежную брешь на Земле оставили! 
Но куда, куда подавать апелляции или петиции?

Вы неслись Икаром в пространствах словесности. 
Антимирностью в муравьиных мирках не встраивались. 
Из-за псов цензурных сколько строчек повесилось! 
Но сейчас вернуло их Вам духоводство астральное.

Вы – лихой архитектор рифмотворного мироздания. 
Без чертежей такой себе СТИХанули памятник, 
Что сравним с Хеопса постройками пирамидальными! 
А сейчас Ваши строчки сиротски сжались, как звёзды упавшие.

Невыносимо, конечно, носить первородства отметину. 
И быть бессрочно призванным падежом творительным. 
Но вершинные сферы Вас многомерно заметили. 
Что Вам до мелководных непринимателей и корителей?!

Хоть и были в своё Михайловское Вы сосланы. 
Но, по сути, Вы – галактический командированный. 
Искони боль с творением слыли сёстрами. 
И того, и другого с лихвою Вам было даровано.

Вы, похоже, изрядно пресытились земными качелями. 
И Душа Ваша нынче в осиянных просторах греется. 
Только что же станется с листом дубовым виолончельным, 
Кто, кто без Вас его обессмертит, Андрей Андреевич?!

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ В НЬЮ-ЙОРКЕ

 

Забыты: 
       Еда. 
                Служболепие. 
                         Личная жизнь. 
                             И за стенкой 
Пустой холодильник – 
              свидетельство полного быта. 
Сейчас 
    на орбиту 
              запущен 
                Андрей Вознесенский, 
И мы 
    под него 
            подгоняем 
                все наши орбиты.

Летим: 
      обнимая соседей 
                  и сумки, 
         как сельди, 
Которых 
         слегка 
             недо- 
                 пере- 
                          мариновали. 
                         Один 
Среди нас 
           гениально рассеян, 
Плащом 
         укрывает 
            уснувший 
                     Лонг-Айленд.

Уносит:     
      на вилке 
                  крещендо, 
                     запоем 
                          тянущего в форте, 
Сквозь 
      чёрную магию “О” 
                    и газетных анонсов. 
                             По горло 
Загонит 
               в себя 
               неуёмная скорость, 
Как будто 
          прорвало 
            аорту 
                     у нашего Форда. 
Как парусно 
            нам не хватает 
                     “Юноны” с “Авосью”!

Авто- 
        графы  – 
         градом, 
               украденным с неба, – 
                                 на полки. 
Чернеют 
         ряды графоманов, 
                уставшие ныть и злословить. 
                                      Потом 
Развернётся 
              в другом 
                измеренье 
                     эпоха 
                         и вспомнит 
О том, 
     кто себя – 
            как хирург – 
                       перекраивал 
                        в хилтонском лобби.

Зовут: 
     репор- 
         тёры, 
                регламенты, 
                        прочих случайностей 
                                  сотни. 
От лиц 
     и звонков 
            не предвидится 
                            вскоре спасенья.

Главу 
Обрываем. 
             Безудержно 
                       цедим 
                      томатные соки… 
А память – 
         свечою – 
                     разбудит 
                       своих поселенцев: 
Пустой холодильник. 
            “Юнона”.

Андрей Вознесенский.

 

1986 г.

 РАСПЛАТА ЗА НЕСОЕДИНИМОЕ

 Говорят, что дерево легче измерить, когда оно падает. Но бывают размеры, недоступные принятым человечеством параметрам. Они ощутимы только с башен Времени. Именно оно наиболее точно определяет «кто есть кто».

Ноша Дара невыносима. Столь же велика плата за него. Внутренний ядерный реактор Андрея Вознесенского работал без выходных. Но за десятилетия близкой дружбы с ним я никогда не слышала от него жалоб, менторского тона и раздражительности. Он излучал необъёмные кванты творческой энергии так же естественно, как звёзды свет. А энергетика и есть главная определяющая любого таланта. По своей мощи строки Вознесенского могли бы запустить в действие крупнейшую энергостанцию. Он был истинным творцом Слова. А творящий обычно наиболее уязвим. И, соответственно, подвержен саморазрушению. Но создания его распаду не подлежат.

12 мая 2003 г. я была в числе гостей на его 70-летии. 12 мая 2010 г. я слышала его дыхание в телефонной трубке в последний раз. 1 июня оно слилось с дыханием Творца.

Дерево, поражённое искусом молнии, падает. Человек, поражённый искрой искусства, воскресает. Для того, чтобы онеметь от переполненности. Или закричать от бессилия. И, проглотив молекулы первородства, захлебнуться соблазном.

Человек не в разгадке плазмы. 
А в загадке соблазна.

 

В мире, где высшая реальность – потеря; самый надёжный спутник – одиночество; самая стойкая константа – боль, – звучит сотканная из всех этих компонентов симфония поэтического голоса. Её тональность – стрессофония. Лейттема – лейкемия Времени. Ритм – синкопы сердца. Мелодия – перекличка галактик.

Всё спаяно спазмом соблазна и вознесения. Даже имя вверх уносящее – Вознесенский.

/Ночь перед Рождеством в Центральном Доме литераторов – московский филиал мирового людоедства. Фойе сверкает от начищенных до блеска лиц. Многие удачно загримированы под литераторов. Для других – собственное лицо – слишком большая роскошь. Простить же его наличие у кого-то – область ненаучной фантастики.

«Так что же есть истина? Это есть искренность – быть только собой!»

Андрей Андреевич, как всегда, тихо и немногословно говорит о поэзии. Да, Маяковский гениален своей непохожестью, своей бросающей вызов обезличенности Самоличностью. Да, у каждого поэта – свой Бог и свой крестный отец. В данном случае – одно и то же лицо:

«Как я люблю Вас, Борис Леонидович!»

 А потом – рождественское чудо в пурпурном переплёте – «Дубовый лист виолончельный»…/

 Простроченный болью поэт выходит на суд читателей – как на расстрел. Перед жерлами глаз, устремлённых в строчки, – как жертвы и победители – мечутся образы. Увиденные им, художником. Смоделированные им, архитектором. Выстраданные им, поэтом.

Не понимать стихи – не грех. 
«Ещё бы, – говорю, – ещё бы»… 
Христос не воскресал для всех. 
Он воскресал для посвящённых.

А из жерл выбрасываются пуленепробиваемые ярлыки. Реплики, рецепты, осуждения, замочные скважины, получившие почётные звания подзорных труб, – всё длиною в собственную бездарность. К ним, обделённым сумасбродством таланта, но с лихвой наделённым червоточиной и черноязычьем, поэт непримирим. Для него действительны два полюса: «гений или дерьмо».

Как мало меж званых избранных, 
и нравственно, и душевно, 
как мало меж избранных искренних, 
а в искренних – предвкушенья!

Форма существования бездарности – месть. Она – как бацилла – проникает в самые тёплые и защищённые места. Занимает самые высокие посты. Прикрываясь десятком изъезженных истин, осмеливается поучать поэта. Чтоб хоть как-то затушевать собственное убожество и безбожие. Но поэт неуязвим уязвимостью своего таланта, самоосознанностью: «Чувствую – стало быть, существую». Для бездарности же самоосознанность – казнь.

А вы, кто перстами праздными 
Поэзии лезет в раны, – 
вы прежде всего безнравственны, 
поэтому и бездарны.

Строки то догоняют пульс, то обрываются изломанностью кардиограммных линий. Их взрывная сила порождает душетрясение. Поиск – до крови. Отбор – как соблазн: только то, что ударяет током. Единица измерения жизни – самоотдача. Четверостишье по этой шкале – целая жизнь. Когда всё сказано, но всегда хочется ещё.

Можно и не быть поэтом, 
но нельзя терпеть, пойми, 
как кричит полоска света, 
прищемлённого дверьми!

/По забаррикадированной снегом апрельской Москве мчится такси. В Останкино. Андрей Вознесенский спешит на репетицию перед авторским вечером. В ограждённом царстве машины зазвучала знакомая мелодия:

– К этому очень трудно привыкнуть, но печатают, действительно, в основном не творческих, а ловких. В издательствах – сплошь бездарности. Но, помните, – главное – это сама Поэзия. Побеждают стихи, а не интриги./

 Время разрывает душу в клочья. Пресс его осязаем как бандаж атмосферы перед осадками. Чем зрелее становится поэт, тем резче ощущает его давление. Тем больше возрастает требовательность к себе и чувство долга перед теми, кто остаётся. Мудрость всегда возвышенна и печальна. Но совсем не так проста, как принято считать.

Графика стихов – очертания скульптур Микельанжело. Человечность возведена в максимум. Создавать, а не убивать.

Даже перед лицом всё смывающего Времени – сохранить своё лицо. Свою мысль-благословение.

Если чего-то просить у жизни – то самого сложного: постижения сути. Но этот мир оказывается недоступным разгадке. Так невозможно и немыслимо прочесть за символами слов и значений тайну поэта. Душа его – «сквозняк пространства» – непостигаема так же, как сам мир.

Поэт уйдёт. Нас не спасают СОИ. 
Держава рухнет треснувшею льдиною.